Женщины-поэты

[абрикос]

Черубина де Габриак (Судьбы поэтов серебряного века)
Е.Сахарова

Ослепительный и короткий век Черубины де Габриак закончился. Но продолжалась жизнь ее автора. В 1911 г. Елизавета Ивановна вышла замуж за инженера Васильева и стала носить его фамилию. Но образ Черубины навсегда остался с ней. 26 мая 1916 г. она признавалась М. Волошину: "Черубина для меня никогда не была игрой", 12 июля 1922 г. писала ему же: "Я иногда стала думать, что я - поэт. Говорят, что надо издавать книгу. Если это будет, я останусь "Черубиной", потому что меня так все приемлют и потому что все же корни мои в "Черубине" глубже, чем я думала". И в то же время ее одолевают сомнения: "Я, конечно, не поэт. Стихов своих издавать я не буду и постараюсь ничего не печатать под именем Черубины" (из письма М. Волошину 1923 г.). Но опять отсчет идет от Черубины. Несомненно, что в новой, советской действительности Черубина не смогла бы возродиться. И Елизавета Ивановна сумела найти свою дорогу. В начале 20-х гг. она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с С. Я. Маршаком. Там они задумали (и осуществили) создание "Детского городка", где имелись различные мастерские, библиотека, детский театр. Вместе с Маршаком и отдельно она писала пьесы для детских театров страны (вошли в сборник "Театр для детей", выдержавший в 20-е гг. четыре издания). Писала она и прозу (в 1926 г. вышла ее книжка о Миклухо-Маклае "Человек с Луны"), переводила с испанского и старофранцузского.

Когда Маршак уехал в Петроград, он вызвал туда и Елизавету Ивановну, и какое-то время она работала там вместе с Маршаком в ТЮЗе. Встреча с Петербургом - городом Черубины - была не столько радостной, сколько горькой:
Под травой уснула мостовая,
Над Невой разрушенный гранит...
Я вернулась, я пришла живая,
Только поздно - город мой убит.

Надругались, очи ослепили,
Чтоб не видеть солнца и небес,
И лежит замученный в могиле...
Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли,
Бог Господь, Отец бесплотных сил,
Ты караешь грешников, но если б
Ты мой город мертвый воскресил.

("Петербургу", 1922)
Городу на Неве посвящены также пронзительные строки других стихотворений ("Там ветер сквозной и колючий...", 1921, "Все то, что так много лет любила...", 1922).

Вскоре на долю Елизаветы Ивановны выпали тяжелые испытания: в вину ей прежде всего ставили приверженность антропософии, до революции по делам "Антропософского общества" она ездила в Германию, Швейцарию, Финляндию. Начиная с 1921 г. у нее дома производили обыски, затем последовали вызовы в ГПУ, и, наконец, ее по этапу отправили в ссылку. В последнем письме к Волошину в январе 1928 г. она писала из Ташкента: "...так бы хотела к тебе весной, но это сложно очень, ведь я регистрируюсь в ГПУ и вообще на учете. Очень, очень томлюсь... Следующий раз пошлю стихи... Тебя всегда ношу в сердце и так бы хотела увидеть еще раз в этой жизни". Однако этой мечте не суждено было осуществиться. Но поэзия не покинула ее до конца дней - в последний год жизни она написала цикл небольших прозрачных по стилю стихотворений "Домик под грушевым деревом" - от лица вымышленного поэта Ли Сян Цзы - последняя, прощальная мистификация Черубины:
Мхом ступени мои поросли,
И тоскливо кричит обезьяна;
Тот, кто был из моей земли,-
Он покинул меня слишком рано.
След горячий его каравана
Заметен золотым песком.
Он уехал туда, где мой дом.

("Разлука с другом". 1927)
Е. И. Васильева мечтала вернуться в город, где она родилась и где такой блестящей кометой прочертила путь на литературном петербургском горизонте ее Черубина.
Прислушайся к ночному сновиденью,
не пропусти упавшую звезду...
По улицам моим Невидимою Тенью
я за тобой пройду...
Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне
вдали от милых мест...):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук еще не отнят крест?
Это стихотворение написано менее чем за полгода до смерти.

[абрикос]

Последняя любовь Марины Цветаевой

образ художественный


и облик фотографический


В ОКТЯБРЕ 1940 г., спустя примерно год после возвращения из эмиграции, Марина Цветаева прочла книгу переводов молодого московского поэта Арсения Тарковского (отца будущего режиссера Андрея Тарковского). Переводы восхитили Цветаеву. Зная по себе, как важен для поэта доброжелательный, идущий от сердца отклик, она написала Тарковскому письмо. Тот ответил благодарностью. Завязалась заочная дружба. А вскоре в доме переводчицы Нины Яковлевой произошла личная встреча двух поэтов.

«МНЕ хорошо запомнился этот день, — вспоминала Яковлева. — Я зачем-то вышла из комнаты. Когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным».

Цветаева была увлекающейся натурой. Но люди, которыми она увлекалась, нечасто баловали ее взаимностью.

«Мне нужно, чтобы меня любили… Нуждались — как в хлебе»

ТАРКОВСКИЙ был молод, талантлив, красив, а главное — боготворил Цветаеву. Что нужно женщине, волею судьбы оказавшейся совершенно одинокой, убитой жизнью? Вместе с сыном-подростком она ютится по углам, переезжает с квартиры на квартиру. Муж и дочь арестованы, сгинули в подвалах Лубянки. Цветаевой кажется, что жизнь кончилась. Ибо кончилось главное, что в ней было, — способность любить…

«Я, когда не люблю, — не я… Я так давно — не я…»

И ВДРУГ всплеск давно забытых чувств… Встреча… Любовная игра… Долгие прогулки по Москве. И — стихи, которые они взахлеб читают друг другу. Взаимное увлечение Цветаевой и Тарковского продолжается несколько месяцев… Однажды в доме все той же Яковлевой в присутствии гостей Тарковский прочел только что написанное стихотворение.

Стол накрыт на шестерых,

Розы да хрусталь,

А среди гостей моих

Горе да печаль.

И со мною мой отец,

И со мною брат.

Час проходит. Наконец

У дверей стучат…

Нет, на самом деле за дверью никого нет. Это поэту чудится, будто близкий человек, давно ушедший из жизни, присоединяется к их застолью.

Что в этом стихотворении так задело Цветаеву? Видимой причины для обиды не было. Но она расценила стихи Тарковского по-своему. И ответила:

Всё повторяю первый стих

И всё переправляю слово:

— «Я стол накрыл на шестерых.»…

Ты одного забыл — седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах — дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть — седьмую…

Невесело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально — им, печален — сам,

Непозванная — всех печальней…

«Непозванная…» Задета цветаевская гордость. Растревожено самолюбие… Как он посмел забыть, что есть Она, его Психея!.. Сколько подобных стихов-упреков ею уже написано. Некоторые адресаты давно забыты, а стихи живут, пользуются популярностью. Казалось бы, и это стихотворение из того же ряда… Ничего подобного! Стихотворение, о котором идет речь, стоит особняком в цветаевском творчестве.

Не потому что — лучшее. А потому что — ПОСЛЕДНЕЕ.

Преображенная реальность

ЦВЕТАЕВА с детства была очень близорука, однако очков не носила. Предпочитала четкой реальности размытость линий и силуэтов. Эту реальность она создавала соответственно своему внутреннему видению. Точно так же воспринимала она и людей. Стоило человеку обратить на нее внимание, потянуться к ней, дать почувствовать, что в ней нуждаются, — тут же включалось могучее цветаевское воображение. И даже заурядность перевоплощалась в героя или рыцаря, в которого она, как правило, и влюблялась. Вовсе не для того, чтобы вступить с ним в плотские отношения, а для духовного, «потустороннего», как она любила повторять, общения. Ураган чувств, который обрушивался на нового избранника, всегда оборачивался стихами. Но как только стихи были готовы, чувства исчерпывались сами собой. Цветаева могла просто забыть о существовании некогда обожаемого возлюбленного. Доходило до курьезов. Она сама описала случай, когда при встрече с бывшим возлюбленным, которому посвятила целый цикл прекрасных стихов, просто-напросто не узнала его.

— Неужели вы меня и впрямь не узнаете? — спросил он.

— Нет-нет, я решительно вижу вас впервые!

Но, когда он напомнил свое имя, Цветаева слегка смутилась.

— Вы? — сказала она. — Извините ради Бога, но я так плохо вижу, и к тому же у вас тогда были усы.

— У меня усы? — человек был по-настоящему уязвлен. — Я в жизни не носил усов!..

Бытует мнение, будто Цветаева легко и часто изменяла своему мужу — Сергею Эфрону. Ссылаются на ее многочисленные «романы», любовные письма, стихи, умение и готовность вести тонкую любовную игру… Да, она увлекалась многими мужчинами. Но никогда не искала наслаждения в сексе. Настоящим адресатом ее чувств был не реальный человек и даже не тот идеальный герой, которого она придумала, — этим адресатом всегда оставалась поэзия. И можно с большой долей уверенности предположить, что ни с одним (или почти ни с одним) из ее многочисленных «возлюбленных» интимной близости у Цветаевой не было. Исключение — две роковые встречи, оставившие глубокий след в ее дальнейшей судьбе.

[абрикос]

2.Бегство из «рая»

В СВОЕМ прозрении Цветаева делает и другое, куда более страшное открытие. Она обнаруживает, что осталась без мужа. Без любимого человека… Письма с фронта приходили все реже и реже. А с началом революции и Гражданской войны переписка и вовсе прекратилась. Сергей Яковлевич пропал… Несколько лет от него не было никаких вестей. Будучи офицером Добровольческой армии, Сергей сражался с большевиками. Сначала на Дону, затем в Крыму. В конце концов он разделил горькую долю тысяч и тысяч соратников по оружию, оказавшихся в эмиграции. Более четырех лет продолжалось это молчание. Цветаеву мучил один и тот же вопрос: жив ли, а если жив, то где? В полном неведении о судьбе мужа в голодной и холодной Москве она постоянно возвращается к мысли о добровольном уходе из жизни.

«Мне кажется — лучше умереть… Если Сережи нет в живых, я все равно не смогу жить… Зачем длить муку, если можно не мучиться?..»

Ее спасает поэзия. Несмотря ни на что, Цветаева продолжает писать. Стихи той поры адресованы мужу — «белому лебедю».

«Если Бог сделает чудо — оставит вас в живых, — записывает она в тетрадь неотправленных писем, — я буду ходить за вами, как собака…»

Бог услышал ее и сотворил чудо. Через писателя Илью Эренбурга Цветаева узнает, что ее Сереженька жив и находится в Константинополе. Отныне все мысли и надежды, весь смысл жизни — увидеть мужа. Наконец она добивается визы на поездку в Берлин…

Сергей к тому времени был уже в Праге. Он поступил в Карлов университет, стал студентом и с нетерпением ждал воссоединения с семьей.

Когда-то после знакомства с Цветаевой Сергей сказал сестре, что его будущая жена — великий поэт. Наверное, тогда это было преувеличением. Теперь, спустя десятилетие, она действительно пользовалась славой «главного русского поэта». Сергей же, несмотря на свои двадцать девять лет, оставался все тем же большеглазым, худым, болезненным юношей, обремененным необходимостью учиться, держать экзамены — короче говоря, добиваться своего места в жизни.

Трехлетнее пребывание Цветаевой в Чехии — затяжная борьба с бытом, постоянная необходимость отвоевывать себе место и время для творчества. Все считают ее сильной, выносливой, да и сама она называет себя семижильной. Но кто бы знал, как нелегко дается ей эта сила. Как хочется иногда почувствовать себя слабой, беззащитной — все тем же ребенком, который мечтает укрыться от земных забот под ласковым материнским крылом.

Семейная драма

ДРУГ Сергея Эфрона, такой же, как он эмигрант, и такой же студент Карлова университета Константин Родзевич слыл среди друзей-однокашников «маленьким Казановой». Все знали его слабость по отношению к женскому полу. И Цветаева не могла его не заметить. Изредка навещая мужа в его пражском общежитии (сама она с дочерью Алей снимала комнату в пригороде), Марина встречалась и с Родзевичем. Он поразил ее тем, что вообще не любил стихов. И не побоялся в этом признаться, зато он увидел в Цветаевой не поэта, а женщину.

Назревал новый роман… Никогда не сковывавший свободы своей жены, узнав о том, что отношения Марины с Родзевичем зашли слишком далеко, Сергей Яковлевич взбунтовался. Он предложил Марине расстаться. Теперь она, в свою очередь, испытала тяжкое потрясение. После нескольких бессонных ночей и мучительных размышлений она решила: Сергей — это навсегда. Остальное — лишь эпизоды, от которых хоть и трудно, но можно отказаться.

Жизнь тем временем не стояла на месте. 1 февраля 1925 года у Марины Цветаевой и Сергея Эфрона рождается сын Мур, полное имя — Георгий. Спустя несколько месяцев, осенью того же года, семья переезжает в Париж… И здесь, обретя наконец более-менее сносные условия для творчества, Цветаева становится свидетелем личной драмы своего мужа.

Бывший белогвардейский офицер, Сергей Эфрон, испытывает горькое разочарование в белом движении. Он открыто заявляет об этом в печати. Не скрывает, что все его помыслы связаны с покинутой родиной. Именно там, считает он, рождается новый мир, с новыми возможностями самореализации человека.

— Но там правят большевики! — пытается образумить мужа Марина.

— Не имеет значения, — возражает Сергей. — Мы должны быть с народом!..

Во искупление своей вины перед Родиной Сергей Эфрон становится одним из создателей «Общества возвращенцев» — желающих вернуться в Россию эмигрантов было достаточно.

Ни сам Сергей, ни Марина представить себе не могли, к чему может привести подобный настрой. Профессиональные «ловцы душ» из сталинского НКВД давно «положили глаз» на будущего возвращенца…

[абрикос]

3.Убийство в Лозанне

4 СЕНТЯБРЯ 1937 года в Швейцарии, под Лозанной, был найден труп неизвестного мужчины с семью пулевыми ранениями. Швейцарской полиции не составило большого труда опознать личность убитого. Им оказался Игнатий Рейсс, резидент советской разведки в Европе. За два месяца до гибели Рейсс написал письмо Сталину. Он публично обвинял вождя народов в терроре и объявлял, что порывает с его кровавым режимом. Возмездие последовало незамедлительно. А вскоре во всех швейцарских и французских газетах появилось сенсационное сообщение — организатором убийства в Лозанне объявлялся русский эмигрант, тайный агент НКВД Сергей Эфрон. Для Марины Цветаевой это был шок.

О просоветских настроениях мужа она знала давно, но в способность Сергея пойти на такое преступление — в это она не могла поверить. Действительно, имеется достаточно оснований полагать, что доверчивый Сергей Яковлевич был втянут в темное дело, последствий которого ясно не представлял. Так или иначе, но он оказался в центре скандала. Ему пришлось спешно бежать, благо, помогли «компетентные» лица из советского посольства.

Трудно представить, в каком жутком состоянии находилась в те дни Марина Цветаева. Отнюдь не вся русская эмиграция была настроена так же, как ее муж. Большая часть по-прежнему ненавидела большевиков, и положение жены агента НКВД среди них было поистине незавидным. Фактически Цветаевой объявили бойкот. Никакой возможности издаваться, то есть зарабатывать на жизнь, у нее теперь не было. Старшая дочь — Ариадна Эфрон, всецело разделявшая взгляды отца, тоже поспешила на родину. Рвался туда и четырнадцатилетний Мур… Цветаева прекрасно понимала — ничего хорошего там их не ждет. Выбора, однако, не было. Она должна находиться там, где Сережа…

Вступая на борт парохода, который увозил ее на родину, она подвела черту семнадцати годам эмиграции и всей своей жизни.

«Это — последний ее конец».

Отверженная

ТО, ЧТО произошло с семьей Марины Цветаевой в Советском Союзе, хорошо известно. Осенью тридцать девятого арестована дочь Аля, потом муж… Оставшись вдвоем с сыном, Марина Ивановна тщетно ищет работу. Печатать ее никто не решается. Жилья своего тоже нет. С огромным трудом удается найти какую-то жилплощадь. Да и то на время… Цветаева возмущена. Почему Москва «не вмещает ее»? Почему «вышвыривает»? Ведь их род — Цветаевых — буквально задарил Москву. Отец, Иван Владимирович, создал прекрасный Музей изящных искусств. Три огромные цветаевские библиотеки подарены Румянцевскому музею (будущей Ленинке). А сколько стихов, подлинных поэтических шедевров посвящены Москве…

Письма-жалобы, письма-просьбы разлетаются во все концы — в Союз писателей, в правительство, наконец, лично Сталину… Ни к кому не достучаться. Ведь она для них — жена врага народа. Пока она писала письма, на Лубянке из ее мужа выбивали показания, что он французский шпион…

Горьки записи Цветаевой тех дней.

«Меня жизнь за этот год — добила».

«Исхода не вижу… Взываю о помощи…»

И, наконец, самая страшная:

«Никто не видит — не знает, — что я год уже ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть…»

Но вот проглянул лучик света. Она знакомится с молодым, талантливым Арсением Тарковским. Действительно ли так или опять нафантазировала — ей чудятся волны любви, идущие от него. То, чего ей так не хватало в последнее время… Она отвечает тем же. И будто возвращается молодость. Оказывается, не все еще утрачено. И способность любить… И талант… И до стихов, значит, уже не так далеко… Повод для них оказался неожиданным — обида на Тарковского. Так ли это на самом деле?

Послесловие

Крест, установленный А.И. Цветаевой на могиле сестры на елабужском кладбищеЗИМОЙ 1987 года съемочная группа Центрального телевидения приступила к съемкам документального фильма о Марине Цветаевой. Мне, как сценаристу, хотелось включить в него рассказ Арсения Тарковского о последнем стихотворении Цветаевой. Узнать его реакцию… Оказалось, что он впервые прочел эти стихи лишь в 1982 году. То есть спустя 42 года после того, как они были написаны.

— Для меня это было как голос из-под земли, — признался Арсений Александрович

[абрикос]

Марина Цветаева

(М.Цветаева покончила жизнь самоубийством 31 августа 1941г.)

1
Марина Цветаева - русская поэтесса, одна из самых ярких и значительных

первой половины нашего века.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 г., в

высококультурной семье, преданной интересам науки и культуры. Уже в

шестилетнем возрасте Марина начала писать стихи, и притом не только

по-русски, но и по-французски, и по-немецки. А когда ей исполнилось

восемнадцать лет, выпустила первый свой сборник "Вечерний альбом" (1910 г.)



Не приняв революцию, в мае 1922 г. Марина Цветаева вместе с дочерью

уезжает за границу к мужу, Сергею Эфрону, оказавшемуся в рядах белой

эмиграции. Семья недолго жила в Берлине, затем поселилась в ближайших

окрестностях Праги, а в ноябре 1925 г. переехала в Париж.

В 1939 г. Марина Цветаева, после семнадцати лет бедственного пребывания

за рубежом, получив советское гражданство, вернулась в Советский Союз вместе

с сыном. Первое время она жила в Москве, а в июле 1941 г. эвакуировалась в

Елабугу. Здесь, в этом маленьком городке, под гнетом несчастий, в

одиночестве, она кончает с собой 31 августа 1941 г.



Надо отметить, что еще в семнадцатилетнем возрасте Марина Цветаева

пыталась покончить жизнь самоубийством. Она даже написала прощальное письмо

своей сестре, которое попало к ней только спустя тридцать два года.

Анастасия Цветаева - сестра поэтессы - пишет в своих "Воспоминаниях"

(Москва, 1983 г.):

"Марина писала о невозможности жить далее, о ре-шенности вопроса,

прощалась и просила меня раздать ее любимые книги и гравюры - шел список и

перечисление лиц. Было названо имя Драконны (Лидии Александровны Тамбурер),

Вали Генерозовой (по мужу За-рембо) и старшей сестры нашей, с которой она

уже год была в ссоре (ей, помнится, были гравюры, вывезенные из Парижа), и,

наверное, еще были имена, но я их сейчас позабыла. Я не помню и себя, своего

имени; определила ли и мне она что-то (может быть, Марина считала, что все,

кроме сказанного, будет, естественно, мне?). Но я помню строки, лично ко мне

обращенные: "Никогда ничего не жалей, не считай и не бойся, а то и тебе

придется так мучиться потом, как мне". (Эти слова я тоже привожу не совсем

дословно, но три глагола - не жалеть, не считать, не бояться - были в этих

строках.) Затем следовала просьба в ее память весенними вечерами петь наши

любимые песни, в дни "Зимней сказки", нашей первой любви к Нилендеру, - мы

пели в то время немецкую наивную любовную песенку: Kein Feuev, Keine Kohle

("Никакой огонь, никакой уголь") и другие немецкие и французские песенки.

"Никогда не бойся меня, я к тебе никогда не приду".



"Только бы не оборвалась веревка. А то - недовесить-ся - гадость,

правда?" Эти строки я помню дословно. Из последующего, из последних строк

четвертой узкой длинной странички (Мария Ивановна переписала страницу в

страницу, как в оригинале) были слова, росшие, пока я их прочитывала, - до

гигантских размеров. В них и в слезах, хлынувших, в их нечеловеческом уже

утешении я утонула, перестав видеть их в схватке блаженства и горя, и не

знаю, что было сильней: "И помни, что я всегда бы тебя поняла, если была бы

с тобою". И подпись."

[абрикос]

2.
"1 февраля 1925 г. у Марины родился сын Георгий ("Мур" - сокращенное от

"Мурлыка", уцелевшее до его конца).

Как ласков он был к матери, как, мурлыча, лез к ней на диван!.. Куда и

когда это исчезло? Сразу ли - и с какой болью - это заметила мать? И

совсем - совсем другой, новой матерью к нему была Марина! Ни тени той

требовательности, какая была к Але... Вся материнская женственность,

незнакомая мне в ней, светилась в ее сдержанно-умиленном, тающем в

восхищении взгляде. Марина была счастлива.



После двух дочерей обретенный сын. Исполнившаяся мечта! Гордость

матери. Напоминающий не "Орленка", не сына, на которого походил его отец,

Сережа, - на отца, на кумира Франции, о ком песня Гейне "Во Франции два

гренадера. Из русского плена брели...". Исполненный ума и таланта,

родившийся в ее струю! Красавец! Волевой, как она... В тринадцать лет

начавший составлять антологию современной французской поэзии...

Да... Но о нем в десять лет мать писала (после похвал уму и познаниям):

"Душевно неразвит..."

Ему было четырнадцать, когда он приехал в Россию. Был 1939 год. Я мало

знаю о нем в следующие два года. Он проучился до войны в седьмом и восьмом

классах. Девятый - должен был бы учиться в эвакуации. Теперь ему было

шестнадцать лет. Был конец августа. На днях начиналось учение. Все в нем

возмущалось от этой мысли: здесь, в этой Чухломе, - учиться? Это был бунт.



Слыша мое нерушимое утверждение, что Марина ушла из жизни не потому,

что не вынесла сгустившихся обстоятельств в окружавшей ее жизни, можно

подумать, что я не отдаю себе отчета в том, что ее окружало.

Это неверно. Я все понимаю, все учла, все себе представляю отлично:

вынужденная разлука с мужем и дочерью (с тех пор прошло уже два года).

Война. Эвакуация.

Я имею сведения, что Марина много тяжелее других восприняла объявление

войны, нежданно вспыхнувшей на территории ее Родины, где она могла надеяться

укрыться от пережитого на Западе. Она ждала, что сюда война не придет. Что

она, казалось ей, погубившая ее любимую Чехию, не дойдет до ее России.



Марину охватило то, что зовут панический ужас. Жива память о том, как

она подходила к чужим людям, об эвакуации говорившим еще до официального ее

объявления, прося взять ее с сыном с собой: "Я в тяжесть не буду, у меня

есть продукты, есть заграничные вещи... Я могу быть даже домработницей..."

Она рвалась прочь из Москвы, чтобы спасти Мура от опасности

зажигательных бомб, которые он тушил.

Содрогаясь, она сказала Н. Г. Яковлевой: "Если бы я узнала, что он

убит, - я бы, ни минуты не медля, бросилась бы из окна" (они жили на седьмом

этаже дома 14/5 на Покровском бульваре). Но самая зажигательная сила зрела в

Георгии: жажда освободиться о материнской опеки, жить, как он хочет.



Моему другу и редактору Маэли Исаевне Фейнберг рассказывал Константин

Федин, как к нему пришла Марина Цветаева, умоляя его не допустить, чтобы ее

разлучили с сыном, - детей, этого возраста отправляли в эвакуацию от

родителей отдельно. И вот они вместе. Сына не отняли. Что рядом с этим все

трудности жизни? Но он бунтовал. Он не хотел жить в Елабуге. Она против его

воли вывезла его из Москвы. У него там был свой круг, друзья и подруги. Он

грубил. Марина переносила его грубости замершим материнским сердцем. Как

страшно было его представить себе без ее забот в дни войны! Он же еще часу

не жил без ее помощи. Он не понимал людей. Свел в Елабуге дружбу с двумя

явно неподходящими, невесть откуда взявшимися молодыми мужчинами, много

старше его. Он не желал слушать. Он не хотел лечить хроническое рожистое

воспаление ноги. На каждом шагу спорил. К его тону она привыкла, а последние

два года без отца - терпела. Все видевшие их рассказывают о ее

необыкновенном терпении с ним. Все говорят, что "она его рабски любила". Эти

слова я слышала от разных людей.



Перед ним ее гордость смирялась. Его надо было дорастить во что бы то

ни стало, сжав себя в ком. Она себя помнила в его годы - разве она не была

такой же? "Он молодой, это все пройдет", - говорила она на удивленные

замечания знакомых, как она, мать, выносит такое обращение с собой. Рядом с

ним вдвоем среди окружающих - все было легко.

[абрикос]

3.

Последним решающим толчком была угроза Мура, крикнувшего ей в отчаянии:

"Ну, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!"

В этот час и остановилась жизнь. "Меня!" - ухнуло в ней.


Есть смерть! Единственная соперница! Ее одной она испугалась, как вчера

хотела для прокорма сына ехать за город, так сегодня прозвучало его: "За

предел! Туда! Насовсем!" Дать свободу - единственное, чего он хотел!

В отчаянном крике сына матери открылась его правда: "вместе" их -

кончилось! Она уже не нужна ему! Она ему мешает...



Все связи с жизнью были порваны. Стихов она уже не писала - да и они бы

ничего не значили рядом со страхом за Мура. Еще один страх снедал ее: если

война не скоро кончится, Мура возьмут на войну.

Да, мысль о самоубийстве шла с ней давно, и она об этом писала. Но

между мыслью и поступком - огромное расстояние.

В 1940 г. она запишет: "Я уже год примеряю смерть. Но пока я нужна". На

этой нужности она и держалась. Марина никогда не оставила бы Мура своей

волей, как бы ей ни было тяжело.



Годы Марина примерялась взглядом к крюкам на потолке, но пришел час,

когда надо было не думать, а действовать - и хватило гвоздя."

"В Москве мы через Вадима Сикорского позвали к Соне и Юде Каган в

Молочный переулок детского писателя А. А. Соколовского, в 1941 г. подростком

находившегося в Елабуге со своей матерью, детской писательницей Н.

Саконской. О том, что она начинала дружить с Мариной, - мы слышали, как и о

том, что смерть Марины тяжело повлияла на ее сына. Ему в тот год было

тринадцать - четырнадцать лет. Мать его умерла.



Он говорил о теплых отношениях между Мариной и его матерью и о Муре,

которого не видел после смерти Марины. Теперь этот давно выросший подросток

сидел перед нами. Держался он просто и дружески.

Мур передал ему свои слова к Марине, сказанные в пылу раздражения: "Ну

уж, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!.."

Беспощадно грубые слова шестнадцатилетнего Мура прозвучали в

материнстве Марины - приказом смерти - себе. Услышанные через девятнадцать

лет, прозвучали мне - откровением о настоящем существе ее смерти: ее

самоубийство - в сумасшедшем завязавшемся узле их, вдвоем, заброшенности в

чужое место меж чужих людей, сжатых войной, одиночеством, - было жертвенным.



Ее смерть его от смерти - удержит. Наступал деловой час бесстрашия. Кто

мог спасти его от него самого, кроме нее? Нельзя было терять ни дня!

Уходила, чтобы не ушел он!

Искала работы, намеревалась продать столовое серебро, поселясь в

найденной комнате. К ней подошла смерть - в неистребимой серьезности.

Отвести ее рукой, обойти - означало подвергнуть опасности смерти самого

близкого человека - сына. Этого она не могла.

Так меня, верящую, что жизнь надо терпеть до конца, озарило знание тех

Марининых дней. Страшным шагом ответила на неразумные слова сына - чтобы не

сделал этого он.



Любовь к сыну помогала ей упорно искать работу. Ей все еще верилось,

что, как в детстве его, они - одно. Но когда в роковой час его горделивой

угрозы, что, по несогласию его с их жизнью в Елабуге он может уйти в

смерть, - открылись ее глаза на сына: он уже не одно с ней! Оттолкнув мать,

он может шагнуть в смерть. С этой соперницей - спора нет. Вырос! В отчаянии

выбирает себе другую спутницу! Спора - нет. Ей, его заслонив, отдать себя.

Устраниться с его пути. Дать полную от себя свободу. Что могло быть полней?

Жить без него? Это она не могла. Рассуждать некогда. Выход найден! О, как

надо было спешить!