[gog]

Каким был ЛЕНИН. Воспоминания Горького

Но не мое дело говорить о Владимире Ленине-политике, мне дорог и близок Ленин-человек.
Меня восхищала ярко выраженная в нем воля к жизни и активная ненависть к
мерзости ее, я любовался тем азартом юности, каким он насыщал все, что
делал. Меня изумляла его нечеловеческая работоспособность.
Азарт был свойством его натуры, но он не являлся корыстным азартом
игрока, он обличал в Ленине ту исключительную бодрость духа, которая
свойственна только человеку, непоколебимо верующему в свое призвание,
человеку, который всесторонне и глубоко ощущает свою связь с миром и до
конца понял свою роль в хаосе мира, — роль врага хаоса.
Он умел с одинаковым увлечением играть в шахматы, рассматривать «Историю
костюма», часами вести спор с товарищем, удить рыбу, ходить по каменным
тропам Капри, раскаленным честным солнцем юга, любоваться золотыми
цветами Дрека и чумазыми ребятами рыбаков. А вечером, слушая рассказы о
России, о деревне, завистливо вздыхал:
— А я мало знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка — и почти всё.
Он любил смешное и смеялся всем телом, действительно «заливался» смехом,
иногда до слез. Краткому, характерному восклицанию «гм-гм» он умел
придавать бесконечную гамму оттенков, — от язвительной иронии до
осторожного сомнения, и часто в этом «гм-гм» звучал острый юмор,
доступный только человеку очень зоркому, хорошо знающему дьявольские
нелепости жизни.
Коренастый, плотный, с черепом Сокрага и всевидящими глазами великого
хитреца, он нередко принимал странную и немножко комическую позу —
закинет голову назад и, наклонив ее к плечу, сунет пальцы рук куда-то
под мышки, за жилет. В этой позе было что-то удивительно милое и
смешное, что-го победоносно-петушиное, и весь он в такую минуту светился
радостью, великое дитя окаянного мира сего, прекрасный человек,
которому нужно было принести себя в жертву вражды и ненависти ради
осуществления дела любви и красоты.
Его движения были легки, ловки, и скупой, но сильный жест вполне
гармонировал с его речью, тоже скупой словами, обильной мыслью. И на
лице монгольского типа горели, играли эти острые глаза неутомимого
охотника на ложь и горе жизни, горели прищуриваясь, подмигивая,
иронически улыбаясь, сверкая гневом. Блеск этих глаз делал речь его еще
более жгучей и жутко-ясной. Иногда казалось, что неукротимая энергия его
духа брызжет из глаз искрами и слова, насыщенные ею, блестят в воздухе.
Речь его всегда вызывала физическое ощущение неотразимой правды, и хотя
часто правда эта была неприемлема для меня, однако же не чувствовать
силы ее я не мог.
Необычно и странно было видеть Ленина гуляющим в парке Горок, — до такой
степени срослось с его образом представление о человеке, который сидит в
конце длинного стола и, усмехаясь, поблескивая зоркими глазами
рулевого, умело, ловко руководит прениями товарищей или же, стоя на
эстраде, закинув голову, мечет в притихшую толпу, в жадные глаза людей,
изголодавшихся о правде, четкие, ясные слова. Они всегда напоминают мне
холодный блеск железных стружек. С удивительною простотой из-за этих
слов возникала художественно выточенная фигура правды.

Много писали и говорили о жестокости Ленина. Разумеется, не могу
позволить себе смешную бестактность защиты его от лжи и клеветы. Я знаю,
что клевета и ложь — узаконенный метод политики, обычный прием борьбы
против врага. Среди великих людей мира сего едва ли найдется хоть один,
которого не пытались бы измазать грязью. Это — всем известно.
Кроме этого, у всех людей есть стремление не только принизить
выдающегося человека до уровня понимания своего, но и попытаться свалить
его под ноги себе, в ту липкую, ядовитую грязь, которую они, сотворив,
наименовали «обыденной жизнью».
Мне отвратительно памятен такой факт: в 19-м году, в Петербурге, был
съезд «деревенской бедноты». Из северных губерний России явилось
несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце
Романовых. Когда съезд кончился и эти люди уехали, то оказалось, что они
не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших
севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве
ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды, — уборные дворца
оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было
выражением желания испортить, опорочить красивые вещи. За время двух
революций и войны я сотни раз наблюдал это темное, мстительное
стремление людей ломать, искажать, осмеивать, порочить прекрасное.
Не следует думать, что поведение «деревенской бедноты» было подчеркнуто
мною по мотивам моего скептицизма по отношению к мужику, нет, — я знаю,
что болезненным желанием изгадить красивое страдают и некоторые группы
интеллигенции, например, те эмигранты, которые, очевидно, думают, что
если их нет в России, — в ней нет уже ничего хорошего.
Злостное стремление портить вещи исключительной красоты имеет один и тот
же источник с гнусным стремлением опорочить во что бы то ни стало
человека необыкновенного. Все необыкновенное мешает людям жить так, как
им хочется. Люди жаждут, если они жаждут, — вовсе не коренного изменения
своих социальных навыков, а только расширения их. Основной стон и вопль
большинства:
«Не мешайте нам жить, как мы привыкли».
Владимир Ленин был человеком, который так исхитрился помешать людям жить
привычной для них жизнью, как никто до него не умел сделать это.
Нередко меня очень удивляла готовность Ленина помочь людям, которых он
считал своими врагами, и не только готовность, а и забота о будущем их.
Так, например, одному генералу, ученому, химику, угрожала смерь.
— Гм-гм, — сказал Ленин, внимательно выслушав мой рассказ. — Так,
по-вашему, он не знал, что сыновья спрятали оружие в его лаборатории?
Тут есть какая-то романтика. Но — надо, чтоб это разобрал Дзержинский, у
него тонкое чутье на правду.
Через несколько дней он говорил мне по телефону в Петроград:
— А генерала вашего — выпустим, кажется, уже и выпустили. Он что хочет делать?
— Гомоэмульсию...
— Да, да, — карболку какую-то. Ну вот, пусть варит карболку. Вы скажите мне, чего ему надо...
И для того, чтоб скрыть стыдливую радость спасения человека, Ленин прикрывал радость иронией.
Через несколько дней он снова спрашивал:
— А как — генерал? Устроился?
— Ну, хорошо, — говорил он мне в другой раз, по поводу некой просьбы
исключительной важности, — ну, ладно, — возьмете вы на поруку этих
людей. Но ведь их надо устроить так, чтоб не вышло какой-нибудь
шингаревщины. Куда же мы их? Где они будут жить? Это — дело тонкое!
Дня через два, в присутствии людей не партийных и мало знакомых ему, он озабоченно спросил:
— Устроили вы все, что надо, с поруками за четверых? Формальности? Гм-гм, — заедают нас эти формальности.
Спасти этих людей не удалось, их поторопились убить. Мне говорили, что это убийство вызвало у Ленина припадок бешеного гнева.
Сам почти уже больной, очень усталый, он писал мне 9.VIII.1921 года:
A.M.! Переслал Ваше письмо Л.Б.Каменеву. Я устал так, что ничегошеньки
не могу. А у Вас кровохарканье, и Вы не едете!! Это ей-же-ей и
бессовестно и нерасчетливо. В Европе, в хорошей санатории будете и
лечиться и втрое больше дело делать. Ей-ей. А у нас — ни леченья, ни
дела, одна суетня, зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь,
прошу Вас!
Ваш Ленин

Он больше года с поразительным упрямством настаивал, чтоб я уехал из
России, и меня удивляло: как он, всецело поглощенный работой, помнит о
том, что кто-то где-то болен, нуждается в отдыхе.
Таких писем, каково приведенное, он написал разным людям, вероятно, десятки и десятки.
Я уже говорил о его совершенно исключительном отношении к товарищам, о
внимании к ним, которое проницательно догадывалось даже о неприятных
мелочах их жизни. Но в этом его чувстве я никогда не мог уловить
своекорыстной заботливости, которая, иногда, свойственна умному хозяину в
его отношении к честным и умелым работникам.
Нет, это было именно сердечное внимание истинного товарища, чувство
любви равного к равным. Я знаю, что между Владимиром Лениным и даже
крупнейшими людьми его партии невозможно поставить знак равенства, но
сам он этого как бы не знал, а вернее — не хотел знать. Он был резок с
людьми, споря с ними, безжалостно высмеивал, даже порою ядовито
издевался — все это так.
Но сколько раз в его суждениях о людях, которых он вчера распинал и
«разносил», я совершенно ясно слышал ноты искреннего удивления пред
талантами и моральной стойкостью этих людей, пред их упорной и тяжелой
работой адовых условий 1918—1921 годов, работой в окружении шпионов всех
стран и партий, среди заговоров, которые гнилыми нарывами вздувались на
истощенном войною теле страны. Работали — без отдыха, ели мало и плохо,
жили в непрерывной тревоге.
Но сам Ленин как будто не испытывал тяжести этих условий и тревог жизни,
потрясенной до самых глубочайших основ своих кровавой бурей гражданской
распри. И только один раз, в беседе с М.Ф.Андреевой, у него, по ее
словам, вырвалось что-то подобное жалобе:
— Что ж делать, милая М.Ф.? Надо бороться. Необходимо! Нам тяжело?
Конечно! Вы думаете, мне тоже не бывает трудно? Бывает — и еще как! Но —
посмотрите на Дзержинского, — на что стал похож он! Ничего не
поделаешь! Пусть лучше нам будет тяжело, только бы одолеть!
Лично я слышал от него лишь одну жалобу:
— Жаль — Мартова нет с нами, очень жаль! Какой это удивительный товарищ, какой чистый человек!
Именно с уважением и удивлением он сказал, проводив из кабинета одного товарища «хозяйственника»:
— Вы давно знаете его? Он был бы во главе кабинета министров любой европейской страны.
И, потирая руки, посмеиваясь, добавил:
— Европа беднее нас талантливыми людьми.
Я предложил ему съездить в Главное артиллерийское управление посмотреть
изобретенный одним большевиком, бывшим артиллеристом, аппарат,
корректирующий стрельбу по аэропланам.
— А что я в этом понимаю? — спросил он, но — поехал. В сумрачной
комнате, вокруг стола, на котором стоял аппарат, собралось человек семь
хмурых генералов, все седые, усатые старики, ученые люди. Среди них
скромная штатская фигура Ленина как-то потерялась, стала незаметной.
Изобретатель начал объяснять конструкцию аппарата. Ленин послушал его
минуты две, три, одобрительно сказал:
— Гм-гм! — и начал спрашивать изобретателя так же свободно, как будто экзаменовал его по вопросам политики:
— А как достигнута вами одновременно двойная работа механизма,
устанавливающая точку прицела? И нельзя ли связать установку хоботов
орудий автоматически с показаниями механизма?
Спрашивал про объем поля поражения и еще о чем-то, изобретатель и
генералы оживленно объясняли ему, а на другой день изобретатель
рассказывал мне:
— Я сообщил моим генералам, что придете вы с товарищем, но умолчал, кто
товарищ. Они не узнали Ильича, да, вероятно, и не могли себе
представить, что он явится без шума, без помпы, охраны. Спрашивают: это
техник, профессор? Ленин? Страшно удивились — как? Не похоже! И —
позвольте! — откуда он знает наши премудрости? Он ставил вопросы как
человек технически сведущий! Мистификация! Кажется, так и не поверили,
что у них был именно Ленин...
А Ленин, по дороге из ГАУ, возбужденно похохатывал и говорил об изобретателе:
— Ведь вот как можно ошибаться в оценке человека! Я знал, что это старый
честный товарищ, но — из тех, что звезд с неба не хватают. А он как раз
именно на это и оказался годен. Молодчина! Нет, генералы-то как
окрысились на меня, когда я выразил сомнение в практической ценности
аппарата! А я нарочно сделал это, — хотелось знать, как именно они
оценивают эту остроумную штуку.
Залился смехом, потом спросил:
— Говорите, у И. есть и еще изобретение? В чем дело? Нужно, чтоб он
ничем иным не занимался. Эх, если б у нас была возможность поставить
всех этих техников в условия, идеальные для их работы! Через двадцать
пять лет Россия была бы передовой страной мира!
Да, часто слышал я его похвалы товарищам. И даже о тех, кто — по слухам —
будто бы не пользовался его личными симпатиями, Ленин умел говорить,
воздавая должное их энергии.

Он вообще любил людей, любил самоотверженно. Его любовь смотрела далеко вперед и сквозь тучи ненависти.
И был он насквозь русский человек — с «хитрецой» Василия Шуйского, с
железной волей протопопа Аввакума, с необходимой революционеру
прямолинейностью Петра Великого. Он был русский человек, который долго
жил вне России, внимательно разглядывая свою страну, — издали она
кажется красочнее и ярче. Он правильно оценил потенциальную силу ее —
исключительную талантливость народа, еще слабо выраженную, не
возбужденную историей, тяжелой и нудной, но талантливость всюду на
темном фоне фантастической русской жизни, блестящей золотыми звездами.
Владимир Ленин разбудил Россию, и теперь она не заснет.
Он по-своему — и хорошо — любил русского рабочего. Это особенно
сказывалось, когда он говорил о европейском пролетариате, когда указывал
на отсутствие в нем тех свойств, которые так четко отметил Карл
Каутский в своей брошюре о русском рабочем.
Владимир Ленин — большой, настоящий человек мира сего — умер. Эта смерть
очень больно ударила по сердцам тех людей, кто знал его, очень больно!
Но черная черта смерти только еще резче подчеркнет в глазах всего мира
его значение — значение вождя всемирного трудового народа.
И если б туча ненависти к нему, туча лжи и клеветы вокруг имени его была
еще более густа — все равно: нет сил, которые могли бы затемнить факел,
поднятый Лениным в душной тьме обезумевшего мира.
И не было человека, который так, как этот, действительно заслужил в мире вечную память.
Владимир Ленин умер. Наследники разума и воли его живы